Марат Гельман: "Хотят доказать, что были правы, когда меня уволили, и при этом желают переплюнуть меня. Так и прекрасно"

Марат Гельман, возглавлявший жюри экспериментального кино на фестивале «Послание к человеку», размышляет о том, стоит ли публике давать разъяснения о произведениях современного искусства и перспективах Перми и Петербурга.

Герой романа Алексея Иванова «Географ глобус пропил» (роман написан в 1995 году — прим. ред.) Виктор Служкин говорит, что, отучившись, решил-таки вернуться в Пермь, в эту глухую провинцию. Когда Вы туда приехали, она была в том же состоянии или что-то уже происходило?

И да, и нет. В принципе, понятие провинция сегодня условное. Во-первых, там уже работал фестиваль документального кино «Флаэртиана», вполне себе такого не провинциального масштаба. Во-вторых, упомянутый Алексей Иванов. Был ещё музей «Пермь-36». У Перми есть еще история — сюда ссылали, и ссыльные не всегда возвращались, оставались преподавать. Во время войны сюда эвакуировали Русский музей, Вагановское училище. То есть какие-то внутренние элементы присутствовали. Но сами по себе они не составляли основу пермской жизни. Наш проект собственно актуализировал тему. Здесь особенно не придавали значения, что есть кинофестиваль международного масштаба, а рядом — еще три, никому не интересных кроме местных жителей. Когда я приехал, мне сказали: «Вот у нас есть тут 20 человек, интересующихся современным искусством, они-то на выставку и придут». А пришло 47 000. То есть оказалось публика, в целом, готова.

Готова — в каком смысле? Вы отслеживали реакцию, что говорят и говорят ли?

 Первая и главная реакция — посещение. Все-таки 47 не 47, а дальше тысяч 20 приходили. Второе, пермяки начали делать параллельные проекты. И, в принципе, люди поделились на несколько лагерей. Там есть, условно говоря, противники современного искусства, противники губернатора Чиркунова, почвенники и все они активизировались. Создавали продуктивный фон, я считаю. То есть, пытаясь бороться, помогали.

Тот же Алексей Иванов говорил: «Зачем нам этот не понятно чей современный музей искусства? У нас есть пермская художественная галерея. Родная. Давайте ее поддерживать». И Чиркунов мне говорит: «Вот уважаемый человек. Что мы ему ответим?». «Пойдёмте, говорю, в эту галерею». Пошли. Я говорю ее директору Надежде Беляевой: «Ты рассказывай и всегда поясняй — где тут ваши художники».

Верещагин — пермский? А Айвазовский — пермский? Выяснилось, что в родной галерее есть где-то два местных художника. И родная она не потому, что про своих художников, а потому что давно своя. Он часто так помогал, пытаясь бороться. У него была сложная ситуация — он же был единственным, вдруг приезжает огромное количество писателей, и он утрачивает этот статус.

Вы пытались с ним найти какие-то точки пересечения, общий язык?

 Ну, он сразу занял позицию, что это всё не личностное. Он же почвенник. Ни разу вот не был за границей. Такая позиция. И он считает, что нужно заниматься прошлым, а не будущим, местным, а не глобальным. Чубайс как-то приехал и говорит: «Буду вас мирить». Побыл 3 дня и передумал. У вас, говорит, идет сражение настоящее, на первых полосах газет. И ничего — мир не разрушился. Это означает — Пермский край будет самым успешным, когда начнется экономическая модернизация. Когда она начнется, сражения будут ого-го-го! Так что, ничего страшного, есть люди с разными мнениями. Они на страницах газет друг друга обличают, но при этом без травматизма

Если развивать тему про готовность воспринимать: к театру, литературе, кино стараются приучать с раннего возраста. А вот к искусству современному можно приучить с детства?

 Вообще-то лучше, если это так. В Европе, когда дети приходят в музей, чтобы не выдавать каждому номерочек, там стоят такие специальные баки, куда сваливают одежду. И бегут смотреть. Хорошо бы, чтобы мы попали в такую ситуацию... Есть ведь люди, которые выросли с представлением: все что до Сезанна — это искусство, а после — уже не понятно что.

Есть такие мнения, да. 

 Поэтому мы сталкиваемся с этой проблемой. Что касается следующих поколений, думаю, что такого вообще не будет. Сейчас проблема восприятия болезненная очень часто. Когда мы делали выставку «Русское бедное», люди говорили иногда: «Я тоже так могу». Различие было в чем!? Когда, глядя на «Черный квадрат», произносят, «Я тоже так могу», имеют в виду — это не искусство. А когда смотрят на современное искусство, то говорят: «Я тоже художник». То есть вдруг сами на себя и свой мир взглянули другими глазами. Глазами художников нашей выставки. В корыте увидели черепаху и так далее. Творческий процесс, в общем, пошёл. Я обычно говорю так: «В начале людям лучше не говорить „это искусство“, не настаивать».

Я недавно делал проект «Пермский коралловый риф», который состоит из скульптур, использованных в фестивальном городке. Очень красивый. Приняли с восторгом. Один из самых крупных в Европе — миллион посетителей. Люди были счастливы, всем очень понравилось. Просто им не сказали, что это — искусство. «Риф» воспринимали как некое удивительное оформление фестивального городка. Если бы им сказали: «Это великий русский художник Полисский, а это — Бродский», то в ответ бы получили: «Это не искусство, а не понять что». А так не сказали и люди наслаждались. Потом все-таки сказали (смеется) Оказывается, им нравилось не просто так, а потому что это — искусство!

Часто приходилось пермской публике что-либо объяснять и разъяснять?

 Для начала «учебными» должны быть сами выставки. Мы себе определили такой принцип — половина выставок обзорные. Очень важно, чтобы человек придя на выставку не вкус свой проявлял, а любопытство. То есть когда объявляешь про выставку китайского искусства, приходят узнать какое оно. И когда расширяется кругозор, параллельно улучшается вкус. То есть может казаться, что вкус это ключ, а это замок. Он мешает воспринимать. Потому половину выставок мы делали именно обзорными. Это, собственно говоря, и есть образовательная стратегия. Когда приходишь на персональную выставку художника тебе нужно определиться — нравится, не нравится. Никуда не денешься. А если пришел на современную французскую живопись, узнаешь, что она собой представляет.

Когда художники создают нечто раздражающее, провокационное, они действительно стремятся вызвать негативные эмоции?

 Каждый художник сам себе ставит задачу, чего хочет добиться. Иногда говорит об искусстве в целом, а на самом деле — о своем. Возьмите Осмоловского. Он непременно скажет: «Вне политики нет искусства». И будет прав по отношению к собственному творчеству. А есть художники, которые скажут: «Ну что вы, я занимаюсь украшением красивого». В том смысле, что четких понятий — искусство должно дать нечто эмоциональное, интеллектуальное, сакральное — в настоящем нет. Сейчас время, когда художественная среда универсальна и может ставить перед собой любые задачи. Кто-то хочет спасти мир, кто-то — вызвать эмоциональную реакцию. Чаще всего это акционизм: зашивать себе рты, заматываться в колючую проволоки. Это то искусство, которое все еще хочет добраться до ваших эмоций.

Другого пути больше нет?

 Художник имеет право что-то делать с собой, но не с другим. Всегда можно найти свой путь. Например, заставлять вас думать, а не реагировать. Можно ставить перед собой задачу проявления новых качеств. В художественной среде есть кино, видео, новые технологии. Мир готовых вещей, которые можно использовать. Художник оказывается в более сложной ситуации, но и более богатой. Он перестает быть основным поставщиком образов. Сейчас поставщиков — масса. Но осталось то, что зовется авторством.

Современному художнику важно быть узнаваемым? Если говорить об авторстве.

 Это единственное, что ему остается. Есть, конечно те, кто борется. В VIII веке появилась первая подписанная работа. С того момента художественный мир развивался через автора. Авторство — очень рыночное понятие. Когда художник начинает бороться с рынком, первым встает вопрос авторства. Коллективное творчество, анонимность — попытки его стереть и таким образом уйти от рынка. В целом вся эта машина строится на именах и желании быть узнаваемым.

Вернемся к Перми. Вы были вынуждены оттуда уйти. На Ваш взгляд, там сумеют сохранить сделанное вашей командой, или все начнет постепенно хиреть. Не исчезнет Пермь с культурной карты России?

 Надеюсь, что нет. И, может, не нужно сохранять. Скорее — развивать. Мы дали то, что дали, дальше будет что-то меняться. Мне самому интересно — что.

Вы будете следить за происходящим?

 Наблюдать буду, комментировать — нет. Мне бы очень хотелось, чтобы все продолжалось. Там, правда, предпринимают сейчас не очень умелые шаги. Вот объявили конкурс на мое место, общемировой, — это означает, что хоронить не хотят. А хотят доказать, что были правы, когда меня уволили, и при этом желают переплюнуть меня. Так и прекрасно. Значит, не прикроют то, что сделал Гельман. Там люди очень обеспокоены. Последнее выступление губернатора перед ЗАКСом началось с реплики: «Основной вопрос: есть ли жизнь после Гельмана?». Посмотрим. Как будет — не знаю.

А где-то еще в России возможна такая же история как в Перми? Кто-то еще пошел тем же путем. Скажем, в крупных городах какая-то жизнь культурная есть? Те же Екатеринбург и Новосибирск.

 Я могу сказать — да, города пытаются. Ведь Пермь сломала предубеждение. Оказалось, теоретически это возможно. Многие считают, что кроме Москвы больше нигде ничего не происходит. Ну, отчасти в Петербурге. Вы назвали города, но не думаю, что случайно. Питер и Новосибирск действительно могли бы прорваться. У них есть реальные шансы. Каждый город может найти для себя что-то. Я же делал для Твери, Петербурга такие проекты, которые не повторяли пермские. Но все это сильно связано с властью. В Твери, например, Зеленина «ушли» и всё умерло — мы не успели запустить, что хотели.

То есть, если губернаторское желание есть, то реализация возможна. А нет, так и ничего и не выйдет.

 Есть три элемента — понимание, умение и желание. Один из элементов — губернатор, то есть желание. Пониманием можно поделиться — как работают механизмы. Россия так устроена, что без власти что-то можно теоретически и в каких-то небольших городах. Например, в Москве ситуация развивалась долго без власти, потому что здесь много энергии. Но все равно закончилось тем, что власть схватила всё. В Петербурге — особая ситуация. С одной стороны есть наследие, но им не интересуются, разбазаривают. И так далее. Назовите мне хотя бы одного человека, который бы сказал, что звание культурной столицы у Петербурга — моя заслуга. Отчасти. Чуть-чуть...

Навряд ли такой отыщется.

 Кто-то может, конечно, и, скорее, это будет выглядеть самозванством. Если с наследством не работать, не актуализировать, оно исчезнет. Сейчас здесь возникла развилка. Город-музей — очень плохая карма. Это мертвый город. Если вы поговорите с венецианцами, то поймете, что обслуживать туристов — непростая для идентичности ситуация. Не бывает крупных городов-музеев. Тот же Рим. Там много всего. Это живой город, развивающийся, со своей энергетикой и активной жизнью. «Колыбель революции» и подобное — это все умерло. Питер должен получить новую идентичность. Придут, наверное, люди, герои, которые это сделают. Каждое поколение должно сказать свое слово. Сейчас с этим все плохо.

Мне кажется, если это и возможно, то усилиями отдельных людей. Как многое у нас.

 Есть вещи, которые сложны, пока не начал их делать, а начал — и все кажется простым. В 2008 году в Перми ситуация выглядела безысходной: тогда больше 60 % людей от 18 до 35 хотели уехать. Понятно, что в этом случае следовало что-то предпринять. И может так случиться, что в России что-то хорошее будет делаться, когда уже выхода другого не будет.

От отчаяния, например. 

 Главное, чтобы были мотивы. А уж чем вызваны — не слишком важно. Никого же не волнует, откуда они взялись. Рассматривать нужно итог деятельности.

Источник