Программы / Утренний разворот

Олег Коневских: Доброе утро.

Р.П.: Сергей Слободин за звукорежиссерским пультом. И сегодня, друзья мои, у нас несколько изменен график нашего «Утреннего разворота». Вчера была профилактика в течение всего дня, и, соответственно, дневную линейку эфиров мы  были вынуждены коим-то образом   снять, перенести, отменить. А это значит, что  традиционный гость «Русских встреч», проекта «Русские встречи»  у нас не смог вчера быть в студии, поэтому мы попросили Валентина Яковлевича Курбатова, известного литературного критика, приехать к нам в студию сегодня с утра. Валентин Яковлевич у нас здесь в гостях.
Здравствуйте.

Валентин Курбатов: Доброе утро.

О.П.: И, собственно говоря, вот это  будет у нас самая первая часть «Разворота», разговор с Валентином Курбатовым в рамках проекта «Русские встречи», посетившем Пермь.

О.К.: Кроме того, что Валентин Яковлевич критик, он еще и наш земляк. Это первое. И, во-вторых, я бы назвал его смело, очень смело почти биографом нашего писателя Астафьева.

Р.П.: А я бы честно сказал, что не просто  биографом писателя Астафьева, а еще и своеобразным летописцем, так уж получилось. Валентин Яковлевич, вам повезло в этом плане, вы дожили до такого возраста и до  такого статуса, когда вы фактически становитесь  человеком, который в состоянии рассказать  об эпохах,  даже не об одной.

В.К.: Именно так и назывался этот проект «Русские встречи», двадцать первый… забыл уже, к сожалению, полное наименование.

О.П.: «Век XX-й: голоса русской памяти». 

В.К.: Вот, «Голоса русской памяти. Век XX-й». В самом деле, вот когда вот мне скоро 73 года, это громадная жизнь, и поэтому вглядываюсь в нее. Вот почему я так сначала называл, вернее, обозначил эту тему «голоса памяти», потому что однажды у меня завелась маленькая книжечка. Один бедный литератор псковский  Юрий Николаевич Куранов, блистательный был литератор, царство ему небесное,  подарил мне  на день рождения как другому бедному художнику скверную какую-то амбарную книгу  за 70 копеек с отвратительной бумагой, но там было много  листов  этой бумаги. Старик, ты можешь много на ней написать, и сам написал первую страницу, редкой красоты поэтическую страницу  под какой-то Вивальди С концерт для продольной флейты с оркестром, такой красоты был текст, что я  не решился использовать дальше. Я дождался следующего гостя в своем доме, был Павел Григорьевич Антакольский, который потом  рекомендовал меня в Союз писателей. Павел Григорьевич родился в 19-м веке, даже не в самом его конце.  Можно представить, что мне самому уже скоро тысяча лет, такое ощущение по возрасту.  Потом были следующие автографы. И, наконец, вдруг оказалось,  я уже стал бояться потерять эту книжку. Там ?????? (неразборчиво)  и Юрий Маркович Нагибин, Валентин Григорьевич Распутин, Виктор Петрович Астафьев, Анастасия  Ивановна Цветаева, которая пленила меня совершенно. Мы же обычно, литераторы кобенятся, когда им  говорят: - Дайте, пожалуйста, автограф.  Он  начинает изображать из себя  нечто такое. Анастасия   Ивановна не изображала ровно ничего. Она уткнулась в тетрадочку, посмотрела количество страниц, строк, поместится ли она в эту страницу. Говорит – я напишу вам девичье  стихотворение. Ей было  87 лет, когда  она дала мне этот автограф. Вот это девичье стихотворение.  «Мне восемьдесят лет. Ещё легка походка, Ещё упруг мой шаг по ступеням, Но что-то уж во мне внимает кротко Предчувствиям и предсказаньям, снам. Мне восемьдесят лет? Сие понять легко ли, Когда ещё взбегаю по холму, И никогда ещё сердечной сильной боли, Ни головной, — но сердцу моему Уж ведомо предвестие томленья, Тоска веселья, трезвость на пиру, Молчания прикосновенье К замедлившему на строке перу».

Когда человек в 80 лет пишет вот это,  вы понимаете, что  даром с Мариной  Ивановной  был дар один на двоих, почему Марина Ивановна никогда не читала  одна.  Они взялись за руки и в унисон  шпарили Маринино стихотворение. Дар был один, поэтому одна уходит в молодые леты из жизни, другая  живет  без малого сто лет, чтоб дожить одну эту жизнь, данную  на двоих. И та был Булат Шалвович Окуджава с очень  нежными, пронзительными совершенно стихами, которые только мы с ним понимаем, почему они там написаны, вот после «Путешествия дилетантов»,  его сочинения.  Там Давид Самойлов возражает Валентину Григорьевичу Распутину. Распутин тоже в стихах. Вдруг, как ни странно, то, что начиналось  как уездной барышни  альбом,  как начинаются такие книжки, когда переменилась история,  вдруг Владимир Емельянович Максимов из Парижа кричит еще на того же Юрия Марковича Нагибина, Владимир Личутин на... уже не помню, на  кого-то из... поскольку у меня там были и левые, и правые, сам я успеваю как-то совмещать это в сердце своем. То, естественно, вдруг как кровельное железо,   загремел этот подорожник, эта книжечка, вдруг в них все накалилось  и начали сталкиваться страсти. И время оказалось зеркало, необыкновенное в этой книжке оказалось зеркало целого  громадного периода.  Оказалось, что была советская литература. Сейчас, когда  я пересматриваю, и она уже вышла двумя изданиями,  эта книжка,  оказалось, была эта литература, и  она была временами прекрасная, и были великие имена, и была, действительно,  великая, большая  последняя школа высокого стиля деревенской литературы, те же Абрамов, Белов, Распутин,  такая квадрига, можно сказать.  Астафьев, шедший впереди всего.  Теперь мы, к сожалению, если уж  перевернуться к сегодняшней теме и к сегодняшней словесности, мы, к сожалению, уже не можем назвать  тех имен, которые были бы  определяющими для национального  сознания, чтоб все сразу сказали: - Вот. Их спросили о литераторах:  кто сегодня определяет интонацию мира? Говорят: - Вот. И называют  три-четыре имени, которые  несомненны для всех. Сегодня мы их не назовем. Вот нарочно даже шпаргалку взял, нашел одну цитату замечательную.  Я уже 17 лет веду писательские встречи в Ясной Поляне, начавшиеся с того, что не хотелось, чтоб  собачились Союз писателей России и Союз российских писателей, так близко звучащие, но  не видящие друг друга в упор. И чтобы они  не бесчестили друг друга, я решил собирать там, в Ясной Поляне, под суровым взглядом Льва Николаевича, чтоб  они вот... он им в спину поглядит, и посмотрим, как они договорят свои мерзкие фразы. Все вначале было хорошо, обнимались, всё трогательно. Но  когда уезжали, как ни странно, когда уезжали в Москву обратно  после этих встреч, после объятий, ты видел, что садились в машины все сразу, и машины шли  в одну сторону. Но по спинам этих машин было видно, что  летят в совершенно разные...  сразу после этого всего.  Вот за эти 17 лет, я думаю, почему. И нашел вот фразу у Льва Николаевича, которой, мне кажется,  сегодня  никто не сможет соответствовать, и определению литературы в понятии Льва Николаевича. «Литература народа – есть полное, всестороннее сознание  его, в котором одинаково должны отразиться как народная любовь к добру и правде, так и народное сознание  красоты в известную пору  развития». Ни одно из этих слов  сегодня ни к одной книжке  вы не можете написать... не можете написать в аннотации ни к одной из книжек.  Вот это народ в совершенном его  развитии, красота  в его движении и так далее. Переберите сегодня Пелевина, Прилепина, Улицкую,  Дину Рубину, замечательные писатели, Романа Сенчина, Василия Аксенова, уже сегодняшний есть красноярский такой, тоже замечательный писатель. Во-первых, увидите, что  текст внезапно полегчает в их книжках, и суровый взгляд Льва Николаевича  скажет: - Ребята, вы тогда  пока  отойдите от  того, что я понимаю под словом «литература».

О.К.:  Валентин Яковлевич, вот вы говорили о том, что легкость  слова привлекает, да, и является такой аксиомой литературы. Может, с этим и связано  вот такое второе дыхание  Виктора Астафьева и его произведений?  Потому что его популярность сейчас  растет прямо на глазах.  Дети начинают читать Астафьева, причем, самостоятельно, что в наши времена  достаточно удивительно.

В.К.:  Если так, то буду только рад и восклицать, и обнимать этих детей. Я, к сожалению, чаще замечаю другое, что  сегодняшняя молодая агрессивная... по книжным полкам поглядите. Зашел в родной Чусовой в книжный магазин, надеясь, что  тотчас увижу Виктора Петровича на книжной полке хоть в каком-то издании. Первое, что увидел, портрет  госпожи Клинтон «Моя жизнь». Успешная дама представляет себя в Чусовом, как образец существования.  А дальше пошли, как всегда, полка Бушкова, полка Бориса Акунина, и Улицкой, Пелевина того же,  Прилепина, Дины Рубиной, все то же, во всех магазинах России. Виктора Петровича найти нельзя. И мне казалось, что все-таки забвение примеряется к нему, приглядывается. Если дети сопротивляются  забвению, взрослому забвению  Виктора Петровича, то честь им и слава. И потом, может быть, в этом самом деле есть...

О.К.: А я поясню, в чем дело. У нас Виктора Астафьева, прямо скажу... применю это слово таки, его пропагандируют.  Это  ТЮЗ, без всяких сомнений,  это «Астафьевские чтения» в центральной библиотеке.

Р.П.:  Это уроки внеклассного чтения в школах. То есть в данном случае, я не знаю, как дело обстоит  с Виктором Астафьевым в других  регионах, но именно в Перми  Астафьев -  это, безусловно, имя.

В.К.: Слава богу, если  это всё так и остается.  К сожалению, в других... мы же затевали  здесь же, в Перми, когда-то попытки  писательских встреч, посвященных Виктору Петровичу. Они должны были чередоваться в Красноярске, в Вологде, в Перми, чтоб  не обременять бюджеты  каждой из этих  областей постоянно, меняться по очереди.

О.К.:  Я очень ждал, кстати, «Астафьевских чтений» специализированных каких-нибудь к 9 мая, потому что его военные произведения это нечто потрясающее.

В.К.: К сожалению, уже нет таких встреч,  ни  в Вологде не происходит, ни в Красноярске. В Перми, ??????? (неразборчиво)  собирали в этом году  известных писателей, но ??????? (неразборчиво) я не видел  сообщения официального об этих встречах и о том, что происходило,  как продолжал жить Виктор Петрович. Если дети читают, следовательно, и  дети уже вдруг поняли, они все-таки дети,   которые дети собственных родителей, дети собственной истории, дети собственных дедов, и сама генетика их подталкивает   к тому, что они видят  это легкое слово,  и  оно начинает их не утолять. Хотя они ведь ?????? (неразборчиво) поколение  тоже «пелевинское»,  назову как имя постоянное,  как камертон что ли поколение.  Но при этом видят,  все-таки генетика,  кровь-то призывает  к чему-то, когда он открывает   нечаянно какую-нибудь страницу и понимает, что происходит со словом. ??????? (неразборчиво) пишется с такой стремительностью,  как писалось. Мы тут с Захаром Прилепиным поругались совсем недавно  на эту тему. Я, в общем, отношусь к нему как к сыну, условно говоря,  потому что давал ему премию «Ясная Поляна»  за его книжку  «Санькя», предупреждая его при этом, что если  ты Санькю своего предашь в самом себе, деревенского мальчика, он такой оторванный парень, который охранник, в Чечне повоевал, вообще, такой либерал-демо... нет, как они называются, забыл, из таких, отпетых пацанов уличных...

Р.П.: Нацбол, если  мне не изменяет память.

В.К.: Нацбол, да-да-да,  нацбол, лучше перейти на другую сторону улицы, когда идет. Но Санькя  в нем, вот он когда пишет вот этого Санькю, видно, как он приходит к нацболу, и там это дивно совершенно написано, что у них вот кровь  ?????? (неразборчиво), памятливая, кровь к чему-то имперскому, сильному, властному. Но вдруг их выпустили, как воздушный шарик, в какое-то цветное пространство, и они не знают, что в этом делать. И только могут перевернуть урны, пойти отлупить кого-нибудь,   разбросать торговые ряды. Вот это ликующая, побеждающая, властная,  сильная кровь в слабом пространстве времени. Я говорю – держи в себе  этого Санькю, он потом тебе потом подскажет. Но, к сожалению,  как всякий раскрученный литератор,  когда человека раскручивают  издательства, они поневоле, как бы, они его провоцируют, они чуть-чуть   нашептывают ему, что  им надобно  этому  издателю по профилю. И он, как ни честен и ни порядочен, нет-нет, и подольстится к издателям, нет-нет и допишет полсловечка, которое дописывать не следовало. И постепенно, вот видите,  выходит... целый километр его полка стоит. Я говорю:  – Захар, ты чего?  Он говорит: - Ну, твой Астафьев  тоже написал столько же, пятнадцать томов.   Я говорю: - Он написал это за 60 лет, а ты в 30, можно сказать, в 40, вернее, вот это все сочинил такое количество. И потом у Виктора Петровича в «Пастухе и пастушке»... Вчера  мы с ребятами вспоминали, когда он пишет сцену  ночную, простите меня, сцену Людмилы и Бориса, и который пишет: - Милая... и дальше пойдет слово «моя». Но до того, как он  скажет  «моя», он будет, наверно,  полмесяца маяться, что между этими словами  сказать, между «милая» и «моя», как передать вот это задыхание сердца.  Он найдет эти слова. И поэтому читатель, когда тоже, молодой  в особенности увидит, он вдруг вздрогнет , что он сегодняшним уличным вот этим...  когда... ну, помните,  Марина Ивановна, «слегка соприкоснувшись рукавами», «краснели удушливо, слегка соприкоснувшись рукавами». Сегодня тискаются за руки по всякому, а не краснеют «удушливой волной». Но память-то есть.   И память вот эта им подсказывает, что  вот между «милая» и «моя»  должно быть что-то, задыхающее в сердце. И, если мальчики и девочки  читают ??????? (неразборчиво)  Виктора Петровича, то  следовательно с нашим народом еще  пусть господа тамошние не торопятся  списывать нас с карты мира.  Мы еще постоим, и еще постоим так, как должно стоять русскому человеку с честью и отвагой.

О.К.: По ICQ,  кстати, нас упрекают, что ничего они не читают. На самом деле, читают.

Р.П.:  Валентин Курбатов, литературный критик, у нас в гостях. Вчера Валентин Яковлевич выступал  даже не то, что с лекцией,  скорее, с беседой  на тему «Голоса русской памяти. Россия, век XX-й» в рамках проекта «Русские встречи».  Ну, а сегодня, мы не то, чтобы пытаемся это вспомнить  или законспектировать,  скорее, может быть, даже продолжить и развить.  Валентин Яковлевич, вы сказали, что... говорили о писателях, о людях, которые  уже превратились в таблички. У нас с табличками не так давно   была очень примечательная история, когда  табличку со здания, где учился знаменитый  летчик Покрышкин,  у нас в свое время сняли, сняли случайно, потому что проводили какой-то  ремонт фасада, ее сняли. И   также случайно, не сильно думая,  убрали ее на какую-то свалку, где  ее нашли.  Был большой скандал с тем, что ее необходимо вернуть.  Ее потом вернули, всё хорошо. Но каждый раз  меня вот че-то в голове немножко грызло, потому как это, конечно, очень важно – наличие таблички  на здании. Но такое ощущение, что  мы вспоминаем  о ней  только тогда, когда с ней  что-то может произойти, и проходим очень часто мимо, даже  не вспоминая, что же там написано. 

В.К.: Это, в общем, когда-то, по-моему, Роберт Музиль  написал:  - Для того, чтоб человека забыли,  поставьте ему памятник». Перед ним будут назначать свидания,  он и она  будут встречаться,  его обесчестят голуби, загадят сверху донизу, и даже никто не вспомнит,  не поднимет головы, мужик это или баба стоит там над ним.  Вот это,  в самом деле,  есть в этом опасность некоторая. Но когда мы  ставим эти мемориальные доски, мы же их зачем-то делаем. Мы их ставим для того, чтобы в самих себе удержать слишком торопливую память. Удержать ее, зафиксировать. Я говорю, сейчас вот я хожу  по своему теперь уже родному Пскову, в котором я  живу уже большую часть жизни, и шесть мемориальных досок – это мои товарищи.  И я, всякий раз проходя,  вздрагиваю, потому что мы с ними... и вдруг я вижу, что среди своих   товарищей-современников у меня уже меньше близких сердцу людей, чем там. И я уже без страха гляжу  за роковую черту, которая  оканчивает жизнь. Я говорю, что там ребята меня  ждут вот эти, которые  на мемориальных досках.  Как ждут уже улица Юрия Ивановича Селиверстова,  моего старинного товарища в городе Усолье-Сибирское, как ждет корабль «Виктор Астафьев», который  плывет по Енисею, как ждет корабль «Виктор Конецкий»  по  Тихому океану военный, ждет не дождется, чтобы я вспомнил свою военно-морскую юность, еще послужил вместе с Виктором Викторовичем.      Это, может быть,  это почему и сам-то вспоминаю, почему делаю это темою, потому что, чем  чаще мы их окликаем, вот этих  ребят, хотя бы просто  называем, тем мы тверже, мы не даем  себя размыть. Ведь, на самом деле, размываемся мы сегодня, как народ. Вчера я уже говорил, слово «народ»  сегодня произносить  бессмысленно. Ты не знаешь, что оно означает. Прежде ты спиной чувствовал. ??????? (неразборчиво) спина, ты понимал, что слово «народ»  что-то такое властное, сильное, что может выиграть  войну, совершить перевороты. Сегодня этого  не может быть.    Я боюсь, что мы все можем вот-вот стать Болотной площадью не в образе сопротивления, а Болотной площадью  просто вот во всю страну по периметру, затянутую, как на карте обозначаются такими черточками низинные заболоченные равнины. Вот то, перед угрозою чего мы сегодня оказываемся. 
Поэтому я вот  опять ухватываюсь за  ваших детей,  которые  держатся за Астафьева. Следовательно, еще рано торжествовать Болотной площади вот в этом... в этом  не оппозиционном... и оппозиции. Ведь, если говорить об  этой Болотной площади, вы же видите, что это... не могу передать чувство снисходительности к этим господам.  К замечательным писателям, той же Улицкой или  Акунину, высоко чтя их прозу. Они же не говорят, зачем они туда приходят. Когда бы они пришли, изложили это все, у них, слава богу, микрофон есть, возможность  вооружения есть. Изложи  зачем, что тебе не нравится в этом  во всем. Мы сидим...  75 лет Виктору Петровичу Астафьеву, сидим в студии  у Полякова  на телевидении. Приходит Мариэтта Чудакова, собеседница моя, и она тотчас надевает на себя беленькую ленточку сопротивления, садится передо мной, показывает, что вот она сейчас... она сейчас побежит сопротивляться  чему-то. Она так брезгливо сказала несколько  слов о Валентине Григорьевиче, и побежала  сопротивляться чему-то.  Вот это сопротивление чему-то, старуха уже, помилуйте, ты  всё... тебе о внуках думать, а ты бежишь сломя голову с этой ленточкой, лицо задорное, комсомольское, молодое. Когда это было бы сформулировано, действительно, мы бы сами увидели, мы бы все вышли на Болотную площадь, если б было написано  на ней, что мы против...  не только  за честные выборы, сомнительные, странные и  бессмысленные. Честные, следовательно. В честных выборах формулируется, что именно я хочу   выбрать, почему я считаю их нечестными.  Поставь мне ту фигуру, которая была бы  столь знаковая,  определяющая, что я сказал: - Вот, что эти дураки, бог знают, за кого  голосуют, вот же мужик. Нам этого мужика, этой дамы не показали, которые бы встали с такой   властью... выработанностью  миропонимания,  достоинства, того, что   должно, наверно,  в лице президента должно быть начертано  аршинными буквами. Меж тем, они как дети обнимаются...  как его... боюсь оскорбить президента Америки, очень остроумный Пелевин назвал его батрак Обрама. Подумаешь, ядовитый,  но примечательный человек.  Вот когда они обнимаются, Барак Обмана обнимается, обнимается с Саркози, все они вместе с господином Медведевым, вы чувствуете...  какой-то в воздух ребячества начинает  вас  охватывать. Вы понимаете, что это, на самом деле,   за этим не стоит основательности, силы. За этим  не государства стоят,  не империи с  мощной властной  историей Франции, Германии, Соединенных Штатов или России. А стоят молодые люди, вот озоруют друг с другом .

О.К.: Валентин Яковлевич, у меня сразу же вопрос.  Вот мы начали говорить о том,  что   люди вышли, дурачатся, политики. Но, тем не менее, было  отрадно видеть, что   те же писатели вышли   таки  Болотную площадь, да? Это тоже ребячество?

В.К.:  К сожалению, да. Вот вы же видите по их интонациям. Эти прелестные, поджарые, молодые... та же Мариэтта Чудакова  или тот же Борис Акунин, или Людмила Улицкая, они же выходят, действительно... это способ рекламного существования.   Это не выстраданное, не  риск собственной жизни...

О.К.: То есть медиа ход?

В.К.: Конечно,  да, скорее, медиа ход.  Потому что человек же рискует  чем-то, когда выходит  на  такой оппозиционный митинг, он   заранее прощается с детьми, собирает узелок,  готовится. Вот эта  безопасность политического существования, которое сегодня, вот плюралистическая,  открытая свобода, в результате  сделал всякое слово... Вы можете  наговорить, бог знает, какие дерзости президенту, он ровным счетом ничего вам не ответит, потому что это просто правила игры, это медиа существование.  Вот то, что мы оказались в этой странной ловушке медиа существования, это, может быть, самое тревожное и опасное. Нам предстоит, я вот вчера об этом говорил, нам предстоит, русскому писателю, во всяком случае, снова назвать    свою Родину и русское сердце  простыми  ?????? (неразборчиво) ясными словами. В двух словах перескажу фильм небольшой. Косаковский, замечательный питерский режиссер снял фильм о своем мальчике,  «Свято» назывался, мальчике, которому два года  не показывал зеркало.  И мальчик жил без печали, играл. И вдруг он играет, какую-то кашку варит у себя, и вдруг видит зеркало. И он, два года не видавший мальчиков других в своей комнате, кинулся к нему, пытался  прижаться, обнять его. И все время стукался  башкой об это холодное стекло. Сначала так как-то  целовал его, прижимался. Потом возненавидел, схватил палку, начал лупить его со слезами, с ожесточением. Я думаю, что он делает, отец,  он  же погубит мальчика   в самом...  Мальчик и  не говорил еще почти. И вдруг, отец догадливый, правильно, он пришел, сел перед зеркалом, и мальчик вдруг увидел  отца, сидящего, и догадался, и ткнул пальчиком в себя и сказал: - Я. Почти первое слово. Он узнал, что    такое «я».  Вот это предстоит русскому сердцу, русскому человеку, предстоит  встать сегодня перед зеркалом,  не бегать с утра до вечера в иронических блистательных интонациях,  в шалостях, эффектно же быть красивым и эффектно стоять у колонны в позе  Онегина и Печорина. Нет,  говорить себе,  ты так интересен, барышням. Когда ты говоришь «да», ты никому не интересен.

О.К,: Тяжеленные чугунные ассоциации.

В.К.: Вот это вот нам предстоит всем, действительно,   вдруг однажды,  побледнев,   перед зеркалом   сказать: - Я.  Мы словно  жили еще, как будто жили... ну, жили по привычке, механически жили. И вдруг  история, когда   она поднялась вся, как цветная пыль, когда  нельзя  руками опереться  в стены, ты никак не чувствуешь  границ этого отечества,  ты вдруг понимаешь, что  вернешься уже домой, останешься один на один   с собственным сыном мальчиком или с внуком, как я уже, и ты понимаешь, что ему надо что-то  отдать и что-то сказать, уже не иронически и беспечно. Ему  нужно ?????? (неразборчиво) сам иронию, от нее тоже устал, у него в школе такая же. Вот это вот «я». Если мы это сумеем назвать   сегодня опять, то, слава богу,  нас будут обнимать уже  с опаской. И Барак Обмана будет обнимать и Саркози с опаской.

Р.П.:  Можно я вас к Виктору Петровичу Астафьеву верну. Дело в том, что  нам  пришло уточнение по ICQ. «Каждый год в конце ноября в Перми проходят «Астафьевские чтения».  В 11-м они были посвящены событиям  войны и главному роману  мо войне «Прокляты и убиты».  Кроме того, был показан одноименный спектакль МХАТа, дети писали эссе по творчеству Астафьева, проходили творческие встречи, был круглый стол, посвященный Астафьеву, и так далее. На «Астафьевские чтения приезжали, Михаил Кураев, Евгений Попов, Виталий  Демарский,  Алексей   Симонов». Я думаю, что всех вы знаете.  Вас также приглашали.  « Вы отказались в последний момент по состоянию  здоровья.  И было очень много публикаций в федеральных СМИ  ото уважаемых людей. И в Вологде, и в Красноярске чтения, как  проходили, так и проходят. И в 2012-м году «Чтения» будут  посвящены  циклу «Последний срок».  Так что все это есть.

В.К.: Слава богу, если есть.  Но я получаю информацию из самых первых рук, что  называется. Из Овсянской библиотеки, из Вологодской библиотеки. Есть те, кто, действительно, не проводит  это дежурное мероприятие, и живет в этом, живет естественно, систематически, подлинно.  Ведь мы  узнаем интонацию не только из хороших мероприятий,  так или иначе проведенных. Слава богу,  в Чусовом малые «Астафьевские чтения», это замечательное, действительно, явление, держит такую высоту и породу. И дети там,  уверен, что они совершенно иначе  уже глядят на мир, иначе смотрят даже  на своих сверстников, читавшие Астафьева. И я не  хочу никого укорить в том, что  забыли  или нет. Я говорю об  общенародном, что ли,  не чувствовании уже  этого  слова. От того, что вот книжные магазины все  это вытесняют постепенно. Ведь совершается какое-то массовое вытеснение  той старой великой, действительно, литературы. Уже поздно ее перечитывать, наверно, и хватит ее перечитывать.

О.К.:  Я, наверно, все-таки смогу вас обрадовать, Валентин Яковлевич.  Если желаете, вот можно провести в течение часа  мониторинг электронных библиотек, и посмотреть количество скачиваний книг Виктора Астафьева.  Оно  огромно.

Р.П.:  Просто это количество запросов.

В.К.: Я боюсь только другого. По поводу электронных  СМИ... электронного чтения, простите, электронного чтения. В прошлом году на премии «Ясная Поляна» я прочитал  53 книжки  с экрана. И на пресс-конференции я сказал: - Ребята, вы сами себя погубили. Вы прикончили  себя, как бешеных собак, потому что с экрана про читать книжку нельзя.  Попробуйте прочитать с  экрана  «Войну и мир», прочитайте, или «Преступление и...» Вы прочтете другую книгу.  Она будет полна воздуха,  зияний, из нее исчезнут  вот эти... не знаю, чего. Из нее исчезает плоть, плоть движения, миропонимания, всего. Книжка даже вот с читалки считанная, она уже не является книжкой. Не  знаю, почему  ее трудно передать.  Я не был молодым человеком в этом возрасте и не знаю, возможно ли  это адекватное восприятие.  Либо, в самом деле, потому и время становится  таким чуть поверхностным, потому  что    оно читает вот эти сквозящие буквы, сквозящие, а не подлинные  телесные, ?????? (неразборчиво), и плоть уходит. 

О.К.: Это в генах прошито. Бумажная книга – она в генах уже, по-моему,  на мой взгляд. Но  опять с другой стороны,   опять же, на мой взгляд, персональный, сугубо персональный взгляд,  лучше пусть читают с монитора, чем не читают вообще.

В.К.: Это-то чистая правда. Пусть лучше читают, потому что, слава богу,  у нас спасение по-прежнему одно.  Одно «во дни сомнений, во дни тягостных... о судьбах  моей   родины...»  Родина предоставляет дни сомнений и тягостных раздумий,  русский язык остается опорой  власти, силы, и  русское слово,  оно  одно  еще не обесчещено  и   не опозорено,  не растлено окончательно. Оно  одно еще  вот эту власть в себе держит. Оно  спасает     и государство.  Вместо тяжелой промышленности, легкой,  которой нет, сельского хозяйства, пока остается русское слово. Пока оно есть, у нас еще есть надежа  и на сельское хозяйство,  и на тяжелую промышленность, и на космические проекты,  на все остальное.  Только бы жило  русское слово.

Р.П.:  И последний к вам вопрос. Вот вы сказали, что  нам всем надо подняться и в зеркало посмотреть, и сказать вот это слово «я».  А как?  Вот вы  общие-то слова обозначили, общую суть. Объясните,  как это сделать?  То есть вот, потому как что-то мне подсказывает, что  люди, выходящие на Болотную, выходящие на Поклонную,  люди, выходящие на Манежную, фактически с вами все полностью согласятся, и с Болотной и Поклонной , и с Манежной, все с вами, и с Чистых Прудов. И с Окупая-Бай.  Они все с вами согласятся.  Только вот эта реализация «как» у них у всех будет по-разному.  Как, по-вашему, они должны посмотреть  в  зеркало? Мы должны посмотреть в зеркало?

В.К.: Мы должны сойтись  все вместе  на одной площади, назовем ее Красной, условно говоря. Мы должны сойтись Болотная площадь, Поклонная гора и поглядеть друг на друга, и увидеть это «я», которое написано.  Это «я», как всегда, в России многосложно, многосоставно, многосистемно, нет одного «я», которое  названо сразу и со всей определенностью... мы все... народ – это и есть многочисленное «я»,  но «я» сказано с ответственностью и внятностью.  Ведь мы же, в самом деле, мы «я-то» это  говорим,  но  за этим «я» же ровно  ничего  не стоит.  А когда оно будет сказано, и Болотная площадь, и Поклонная гора,  это как раз сегодня попытки это самое «я»  хотя бы нащупать еще, может быть, в таком ветряном пространстве, еще не очень  отчетливо,  но побуждает людей туда идти вот это понимание необходимости  сказать «я». И, может быть, тогда, действительно,    когда-нибудь все эти площади сойдутся  однажды хотя бы   в уме президента  или председателя правительства, и он выслушает  все стороны со всей серьезной требовательностью, он поймет и собственное «я», и мы впервые   увидим лицо президента и председателя  правительства такой властной полноты. Не будем уже иронически подтрунивать  над ним, а увидим, что он понимает,  чего он хочет, и он  знает, как это нам сказать.  Но он-то поймет и скажет это  свое «я»     только когда услышит все «я»  вот эти, которые  звучат со всех сторон.

О.К.:  К сожалению, время встречи,  нашей «Русской встречи» с Валентином Яковлевичем Курбатовым  заканчивается. Мы вынуждены просто-напросто   развернуться. 

Р.П.:  Валентин Яковлевич, вам огромное спасибо.  Я исключительно надеюсь, что это не последняя наша встреча.

В.К.: Спасибо и вам тоже.  Давайте слушать друг друга и  глядеть в зеркало с выражением  ответственности.