"Воспитанием театр не занимается. Он показывает, как сегодняшняя жизнь проходит через него", - Иван Бобылев, народный артист СССР (Повтор от 16.12.12)

- Иван Тимофеевич, я могу, конечно, уделить 10 минут и перечислить то больше число ваших регалий, и заслуженных наград.

- Не надо.

- В их числе и заслуженный гражданин Пермского края.

- Я сразу говорю. Я тут, а это все там. Это я всегда так чувствовал. Вот они есть, но где-то там, кто-то там. Меня они ни вправо, ни влево не подвигают. Я понимаю, что это хорошо.

- А вот известие, что вы получили «Золотую маску», оно вас удивило?

- Удивило. Потому что я давно не работаю. 8 лет я не работаю. А там знают, что я сделал. Есть люди, работающие в искусстве, и они решились на такой шаг. Кстати, наверное, они сделали неимоверно правильно, потому что очень многие, котоыре меня поздравляли, радовались больше, чем я.

- Это правда.

- Да, потому что они, почему-то считали, что восстановлена справедливость по отношению ко мне и к ним как к зрителям, а ко мне, как к человеку, который давно не работает в театре.

- Когда я у людей, которые с вами работали, которые вас знают, спрашивала, задавала просто вопросы, расскажите немножечко об Иване Тимофеевиче Бобылеве, загорались глаза, люди начинали захлебываться, рассказывать про вас замечательные вещи. И мне сегодня хочется в рамках нашей программы «Биография» какие-то мифы подтвердить, а какие-то, возможно, придуманы. Начнем даже не с театра. Правда ли, что вы довольно активно занимаетесь туризмом. Даже сегодня.

- Слово туризм для меня очень широкое и ответственное слово. Я просто каждый год больше 30 лет езжу на север нашей реки Вишеры. Добираюсь туда, ни один, конечно, вдвоем. Отдыхаю там во время отпуска. Вот все. И возвращаюсь обратно. Все, что там ты с собой привезешь, это поешь. Воздух другой, вода чистая. Народу там нет.

- Это такой пассивный отдых на природе?

- На природе.

- Почему выбрано было именно это место, 30 лет такое постоянство.

- Потому что там как-то покойно, хорошо на меня действует вся эта обстановка. И люди мне нравятся. Они могут всякими там, и такими и сякими, но они какие-то настоящие. Потому что там, если ты не настоящий человек, и руки у тебя приделаны не туда, куда надо, там не прожить. Там все по-настоящему, все по-другому. Они все умеют делать. Я одно знаю. Но мало ли, пожары бывают, заблудился, пропал где-то, я понимаю, что они такие, они тебя вытащат.

- Вы большую часть своей жизни, насколько я понимаю, живете в Перми, в Пермском крае. Хотя сами не родились здесь. Родились, поправьте, если я ошибаюсь, в Смоленской области. Сами москвич, но выбрали  Пермь.

- Я, видите, какой-то такой большой путь прошел в приближении к тому, что называете искусством. Вначале, мне было лет 12, я услышал, помните, были приемники, а такие тарелочки…

- Я не помню, я только знать могу…

- Ну, да. И я сижу, читаю Чехова, и там слышу, Иван Михайлович Москвин, это великий актер, читает Чехова. И меня так поразило все это. Как это. Два разных человека, он говорит… Как это он делает. И я полистал Чехова, побежал в уголок, стал пробовать, конечно, ничего не получилось. Потом получаться стало. Потом в школе, потом всякие конкурсы, потом посылали в Москве в рабочие клубы, я читал, увлекался. Потом война. Прежде, чем получить какое-то совершенство, умение, сейчас этого нет. Раньше, в мое время, когда я рос, были выдающиеся мастера художественного слова. Дмитрий Николаевич Журавлев, Ираклий Андроников, Сенкин, Москвин, Качалов, огромное количество людей читали. И это была такая культура языка, звучащего языка, что это было очень красиво и захватывало меня.

- Правда ли, что вы делаете такие свои чтецкие программы и даже недавно выступали.

 - Да, делаю. А потом, когда война началась, тут не до того было. А потом училище Щукина. Я там этим занимался. Это помогло мне в актерском. А остальное, режиссерская работа, она такая, как-то само собой в училище началась. Я там помогал, мне помогали и потом я начал в этом работать и был принят, что самое интересное, был принят в театр сатиры московский Николай Васильевич Петров, выдающийся режиссер пригласил этого пацана, которого он видел на сцене в свой театр. Но тут же вышел приказ из разных училищ, ну, человек 15 нас набрали, и  сказали, значит, поедете в закрытый город, и будете там создавать театр.

- Город Молотов тогда.

- Вот нет, в закрытый город. Одно скажу, Челябинск 40 там назывался. Были тогда закрытые города. И мы поехали туда, создавали, создали. Потом, через 7 лет, я оттуда уехал. Поставил там декаду адыгейского, карачаево-черкесского искусства, потом в Воронеже работал, потом у Товстоногова год пробыл. Потом поехал главным режиссером в Ивановский театр, и решил оттуда уходить, потому что власти мало заботились о театре. И когда я в министерство позвонил, спросил, какие города свободны, куда вы меня порекомендуете, мне сказали Пермь. Я о Перми, о театре я кое-что слышал, но не очень. И говорю, а что другое, а что это. Мне сказали, Пермь, больше ничего. Мы вас в Перми. Ну, поехал посмотреть. Приехал, посмотрел несколько спектаклей, огорчился, потому что мало было зрителей в театре. И так как я там в это время…

- А то, что мало было зрителей, в этом отчасти был виноват театр?

- Конечно, виноват. Прежде всего, ведь, начинать надо с режиссера, потому что он ведь обязан смотреть, они ведь себя со стороны не видят, а он видит. Надо было это, а здесь режиссеры держались 2 – 3 года, уходили. Я был в очень большом потрясении от того, что происходило в Иваново. И я все думал, а хватит ли у меня сил? Я знал, что надо делать, а хватит ли у меня сил, с ними сделать что-то другое, чтобы сюда ходили люди. Я знал, что надо сделать. Могло не хватить сил.

- И вы рискнули?

- 4 месяца я не ехал. Приехал начальник управления культуры Ушаков Юрий Вениаминович. Такой, очень хороший человек. Помимо того, что он специалист своего дела, поговорили с ним, и он все-таки уговорил меня, и я приехал. И это началось. Тяжелая была работа, чтобы перестроить все. Какие ошибки совершались актерами в какой-нибудь там сказке.

По деревне ехал царь с войны.

Едет — чёрной злобой сердце точит.

Слышит — за кустами бузины

Девушка хохочет.

Грозно брови рыжие нахмуря,

Царь ударил шпорами коня,

Налетел на девушку, как буря,

И кричит, доспехами звеня…

То есть, мы, актеры, изображаем то, что написано, а это нельзя делать. Это получается масляное масло. И вот это стиль актерской работы и многие другое, что тут просто очень трудно объяснить было там на сцене. И вот надо было все это переучить, перестроить, переставить.

- То есть, вам пришлось работать с тем, что есть?

- Ну, приехали со мной двое актеров, я взял из Иваново. И пришлось вот это делать. Потому что слова в нашем деле довольно условны. Каждый понимает по-своему все эти слова. Удачно подвернулся спектакль на двоих «Варшавская мелодия».

- К этой пьесе обращаются и сегодня наши театры. Иван Тимофеевич, можете ли вы вспомнить то время, когда уже был точно, вот это мой, бобылевский театр, пришли артисты, которых я хочу. Когда он стал таким театром? Когда из Москвы, из лучших вузов ехали в Перми?

-Тогда, когда поставили эту «Варшавскую мелодию» уже был практический сдвиг. На первом спектакле было человек 150, потом на втором уже ползала, а на третьем уже был аншлаг. Зрители сразу откликнулись. Хотя мне секретарь обкома, он был очень хороший человек, беседуя со мной о состоянии театра сказал, мы не знаем, что с ним делать, к нам приезжали разные режиссеры, мы не знаем. Делайте, что хотите. Я сказал, дайте мне 2 года

- Но пусть в театр идут зрители.

- Да. Я сказал, дайте мне 2 года, и если я не сделаю, гоните меня отсюда поганой метлой, значит, я действительно не режиссер. И вот это уже был первый спектакль того направления и того уровня, который мне хотелось делать. И дальше пошло все так подряд. И так мы выправились. А ведь было какое положение. Идти в отпуск, а денег нет. Нету. В управлении культуры нету. Я тут начал нехорошо себя вести, и говорить, вы меня пригласили сюда, как же я могу театр в отпуск отпустить без денег? Ну, как же, куда артисты поедут? Нашлись деньги, в долг нам дали. Так вот, мы за осень 1967 года ликвидировали все долги. И больше мы в долгах никогда не было. Вот это, конечно. Было самое трудное. А потом стали приезжать актеры. Ведь актерский мир театральный очень тесен. И все знают, что у кого делается в других театрах. Вот я иногда приветы получаю, Баку, не был ни разу, мне передают приветы, потому что знают, что у нас было что-то такое интересное. И вот так я начал работать. А когда меня направили в театр Станиславского, я решил уходить, меня очень быстро, я даже не заметил, как, министр культуры Украины пригласил к себе. Я думаю, какой-то там разговор, если работа. Но у меня уже есть работа. Я в Пермь вернусь, и буду там работать, там мои артисты и все. И приехали мы втроем. Был еще секретарь ЦК у них. И они уговаривали меня взять театр Леси Украинки. Знаменитый театр. Великолепный. Масса хороших актеров.

-  Но вы выбрали Пермь?

- А я-то уже вернулся, сообщил, что я ухожу из театра, и возвращаюсь сюда. Я говорю, я не могу, я дал слово, это раз. Потом, внутри-то я не был настроен на этот театр. Надо же как-то расположиться на это. Я так не мог. А, тем более, что сообщил актерам, которые уехали из нашего города, из пермского театра, что я возвращаюсь, и они тоже возвращались. И как же это я уеду. Они приедут сюда, сорвал их с места, это же жизнь, семья. Нет, я говорю, нет. Они подключили Фурцеву, та тоже сказала, что это… Но Фурцева была по громкой связи, ей позвонил секретарь ЦК. Екатерина Максимовна, такая история, мы вот с ним, он не это, как вы относитесь. Ну, она очень одобрительно сказала, что будет приказ завтра в 4 часа. И все, вопрос был решен. Все понятно, я говорю, все понятно. И пошел в театр, посмотрел его. Говорю, я съезжу за вещами, надо хоть немножко что-то взять. Я приехал домой. Ничего не мог придумать. Как это. Уже ясно, я работаю там. Я перед этими людьми тоже уже посрамлен. И потом вдруг меня в 4 часа толкнуло что-то. Ведь Фурцева со мной не разговаривала. Она разговаривала с ними обо мне. Но она не знает, что я там был. Она мой начальник. Она мой руководитель, а не они. У меня есть министр культуры. И я сел в поезд. И уехал сюда. И через 3 дня телеграмма. Назначается главным режиссером театра Леси Украинки. Но я приехал сюда, никому ничего не сказал, конечно. Потому что нельзя ничего никому говорить, тебя же обратно отправят. И я ответил телеграммой замминистра Фурцевой, что я назначаюсь художественным руководителем театра Леси Украинки, я им ответил, что я уже работаю, спасибо за предложение. И так я остался снова, и работал с большим удовольствием и интересом очень много лет.

- Вспоминаем те года, когда Иван Тимофеевич Бобылев имел большое участие в том, чтобы открылся в Перми институт искусства и культуры. Где был, в том числе, и набран актерский курс. Иван Тимофеевич, к вам в театр, как к художественному руководителю приходили артисты, те, кто хотел работать, затем к вам поступали будущие студенты, абитуриенты, те, кто хотел у вас учиться. Скажите, пожалуйста, какой для вас самый главный критерий, когда вы выбираете? Вот это артист моего театра. Вот это студент, которого я смогу обучить и как-то привлечь к театру, близкому мне.

- Для меня ведь очень важно одно, состояние человека в жизни. Мы вот говорим, из рук все валится сегодня, в другом каком-то состоянии. И актер, прежде всего, должен уметь это вызвать в себе, настоящее. Потому что настоящая обида была у каждого. Самым сильным спектаклем является такой, в котором есть несправедливость. Каждый человек, даже маленький, испытывал несправедливость. И знает. Память у него остается. Если актер умеет это вызвать в себе, все остальное можно.. Так ли, по другому ли, что-то он сам сделает интересное, ему можно доверять, можно на него любоваться, когда он выйдет, сделает на сцене.

- А это сразу видно? Это одаренность?

- Нет, это разу не видно. Это видно в процессе работы. Вот Аникеева. Ей скажи, она мгновенно воспроизводит все там. Веселое и драматические, и всякие. Многие из актеров,  с кем я работал, котоыре делали настоящие работы актерские. Они этим отличаются.

- А какие актеры никогда бы не попали к вам? Кому вы говорили, извините, но я вынужден вам отказать.

- У каждого актерские способность есть больше, меньше, у каждого они есть. Но для меня не очень приятны люди, котоыре себя хотят демонстрировать через театр.

- Но ведь все актеры этого хотят.

- Они в любой роли пытаются не роль, а себя, свои свойства, и вот это… Я бы не смог работать с такими людьми. А они проявляются обязательно, каким бы он не притворялся. Потом на сцене, сцена выявляет такие вещи, о которых я даже рассказать не могу. Настолько они видно на сцене. Какие-то любые тайные желания человека, уже потом, когда я много лет проработал, я вижу это. Сцена – это очень замечательное место.

- Чем оно замечательно?

- Тем, что так можно открыть себя, не в словах, а открыть себя, свое самое интимное. Самое дорогое, свои самые прекрасные свойства, котоыре в жизни не нужны, можно обходиться без них. И когда такое происходит, и для него радость, и для меня большая радость. Тогда мы вместе, тогда мы знаем, и зрители, их ведь никакими словами, ни чем не возьмешь, и каждый из них знает, что такое обида, что такое измена. Они переживали, и в них это остается, эмоциональная память сохраняется. И когда это же они видят на сцене, у них все откликается там. И им становится легче. Вот они выходит, перешли в какое-то эмоциональное состояние. Идут по улице, говорят, не хотим в троллейбус, в автобусе толкаться, пойдем пешком, хочется продлить это ощущение. Театр для меня – это не школа воспитания. Я всегда говорил, что я не могу быть воспитателем, потому что я сам грешный человек. Воспитанием театр не занимается. Занимается другим. Он показывает, как эта сегодняшняя жизнь и во все времена, проходит через него. Как она преломляется в нем. Какие события важны становятся, какие нет. Эти годы неповторимы. Хотя факты совершались тысячу лет, пятьсот лет.

- Вы поставили более сотни спектаклей, наверняка в их числе есть и те спектакли, котоыре приходилось ставить. Театр работал в советское время. Были какие-то заказы, что обязаны поставить «Поднятую целину»?

 - В Перми нет.

- То есть, райкомы, парткомы вам не диктовали условия?

- Нет, нет, нет. Мы знали, что надо к какому-то празднику поставить спектакль. Сами выбирали. Нам никто не говорил. Потому что здесь была особая обстановка. И это было первым, для меня стало интересным, потому что здесь никто не командовал. И власти так сказали, тем, котоыре пытались нами командовать, не лезьте к ним, они сами лучше нас знают, что надо делать. И нас оставили в покое. И когда я встречался со своими коллегами на отдыхе, на совещаниях всяких, я слушал их, меня спрашивали, я говорил, нет, у нас не так.

- То есть, когда вам рассказывали, что снимали спектакли какие-то…

- Я говорил, у нас не так, у нас нет этого. И рядом соседняя область, коллега мой, режиссер, очень страдал от этого. Все было по-другому.

- Потому что вам было интересно ставить про человека, о человеке, не важно, в какой пьесе?

- Нет, не только это. Потому что здесь были люди, котоыре понимали, что надо как-то рассказывать о жизни по шире. Что не только вот это, только это. Можно конечно, рассказывать, как сажать картофель квадратно-гнездовым способом. (смеются). Ну, посмотрели, послушали это 5 минут. Все. Здесь были люди, котоыре, то ли настрадались очень с театром, то ли они сами по себе, по своим свойствам понимали, не надо, это что-то другое. А я просто говорил, совестливые вы люди.

- Скажите. Исходя из сегодняшний реалий, из того, в каком мы сейчас живем времени, какая пьеса должна точно ставиться сегодня. Вот это то, что написано про сегодня, может классиком, может, это не написанная пьеса. Если бы вам сказали, Иван Тимофеевич, поставь спектакль про сегодня.

- Я бы не стал ни у кого спрашивать, нашел бы место, сцену, театр и актеров и сказал бы, я очень хочу поставить, давайте это сделаем. Я не знаю такой пьесы. А из классики очень много интересного, у того же Чехова. Он во всем мире все больше и больше признается как великий человек, потому что он открыл и сам того не зная, может быть, открыл что трагедия самая глубокая, она не только как у Гамлета, когда мир раскололся и все переживания такие. Трагедия может быть в доме, она по силе точно такая же, как та. Она может быть между двумя, тремя людьми, семья, дела и там возникает такая трагедия, о которой можно рассказывать как бы действительно как о трагедии. Это трагедия для меня. «Злоумышленник». Два человека встретились. Прекрасный исследователь, знаток своего дела, который очень может быть и хотел бы помочь этому человеку, этому мужичонке, который босой стоит здесь, но он мастер рыбной ловли. Он мастер этой жизни. И поэтому для этого дела нужно гайки отвинчивать, и он никак не может понять. Это трагедия. Это не просто конфликт какой-то. Один говорит, я не могу ничего с ним сделать, я не могу доказать. Да много так, у Чехова это очень много. Я читаю сейчас Чехова. Я приготовил как спектакль для меня, очень интересный. Это не значит, что я доношу там все, что он профессионально читает, нет, я режиссер и актер. Режиссер во мне говорит актеру, что надо здесь сыграть. Вот это мне иногда удается.

- На ваш взгляд, режиссер к актерам должен относиться как к детям? Либо как к партнерам, либо как к тем людям, благодаря которым он самовыражается. Как в вашем случае было?

- Оно ведь декларировать нельзя, оно само складывается. Или не складывается. В театре какой-то стиль жизни, который не раздражает никого. Ну, бывают там всякие мелочи. И поэтому вот этот стиль, когда каждый идет в театр работать, с удовольствием уходит из дома, здесь у него может не получаться, получаться, но не настолько, что он может сказать, все, больше ничего не хочу.

- А есть разница между работать в театре и служить в театре? Вот очень часто говорят, служить в театре?

- Можно сказать, никакой разницы. Но есть разница, наверное, в том, что истовая работа, такая, когда ты бегом в театр, потом на совещание, опять в театр, тебе хочется, опять в театр, какая-то истовость работы, вот это и есть истинная степень работы.

- Вы поддерживаете отношения с артистами, с которыми работали, которые сейчас работают,

- Конечно. Я их и помню, и чувствую себя по-другому, потому что знаю, что они есть рядом. Хотя мы полгода не встречались.

- А вы знаете, как они вас любя называли?

- Нет.

- Я позволю себе. Артисты поделились. За глаза, это с уважением и любовью, мы называли его дед.

- Очень может быть, (смеется). Я слышал, что Иван, Иван, а так нет, я не знал, это новость, больше спасибо.

- Причем, они говорят, что не было такого, что дед, как старый дед.

- Нет, что вы.

- А дед, как в семье глава.

- Я не чувствую, что я настолько лет ветхих. Дед, это как человек, который столько претерпел в жизни, столько пережил, что настолько изболелся, что он может посоветовать, как делать, как не делать, что делать. Вот что такое у нас дедушка, дед, не просто так жалеющий человек. А это человек, если к нему обратишься, он поможет обязательно. Но, тут как, совет хорош тогда, когда он нужен, а если он не нужен, дед, не дед говорит, кто угодно, человек не воспринимает это,

- К вам ведь наверняка приходили артисты за советом, за помощью личного характера.

- Конечно, я очень много тайн знаю. Это нормально.

- То есть, человеческие отношения должны быть обязательно?

- Обязательно, обязательно, что вы. Мы вместе и на прогулки всякие ездили. Всякие было. Но нам все это не мешало для дела. Для дела все всегда оставалось так, как надо.

- Иван Тимофеевич, в вашей судьбе, в вашей биографии есть и страницы, котоыре, возможно, тяжело вспоминать, это война и участие в войне.

- Знаете, мне бы очень хотелось, чтобы представление о войне у людей, котоыре тогда не жили, и не было их, не складывалось впечатление, гнет, война. Знаете, что в футбол играли, и были соревнования по футболу. Вот наше военное училище заняло первое место в Сибирском военном округе. Пели песни, хоры были. Все было. В хоккей играли. Все как… Жизнь была в этих условиях.

- И любовь была между людьми.

- Конечно. Что вы. Это не зависимо, какой пиджак на тебе. Я окончил военное училище, меня послали, я говорю, я стрелять хочу, а вы меня посылаете в интендантское училище. Сейчас нужны интенданты, вот половником будешь стрелять. Ну, что делать. Пошел. Ну, как пошел, отправили, окончил училище. И потом был начальником продслужбы отдельного батальона полка. Кормил людей. Никаких ЧП не было. Потому что ЧП, что значит ЧП, накормить, оставить голодными людей, это штрафная, тут никаких прощений быть не может. Поэтому, ну, так. Я жил в этом во всех этих заботах настолько, что у меня ничего другого не было. Я вот так ничего не помню. Было все, конечно, но я ничего не помню. Я знал одно, есть приказ командующего, есть приказ действовать так, и надо действовать так, независимо ни от каких обстоятельств.

- В театре ведь тоже без этого нельзя.

- Это мне помогло. Все-таки, там 3000 человек в полку, накормить надо всех, 3 раза. А если ты этого не сделал, то 1000 раз накормишь, а 1001, что-то такое. Все уже хорош. Нет, нет. Это очень серьезное дело. Тыловая работа, это очень серьёзно. Тыловая, в смысле, тыловая и передовая. Это очень серьезно. Но мы были в железнодорожных войсках.