Программы / Биография

У нас в гостях Владимир Гурфинкель, режиссер, директор Театра-Театра, арт-директор «Белых ночей в Перми», но что особенно важно, мне кажется, «Человек года» по версии радиослушателей «Эха Перми» в номинации «Культура», а это почетно. Почетно?

Владимир Гурфинкель: Раз вокруг поздравляют и что-то говорят, значит, да.

Следили за конкурсом?

Вообще, вы человек насколько любящий внимание, победы, может быть, какие-то показатели побед?

Владимир Гурфинкель: Вы знаете, вообще, надо быть мудрее. Надо ко всему этому относиться свысока…

Получается?

Владимир Гурфинкель: Надо понимать, что все это не нужно, что не это подымает ввысь. Получается. Не всегда, потому что дело наше публичное. И когда публично ругают, тут ты начинаешь говорить: ну они неправы, они ничего в этом не понимают. Когда публично что-то говорят положительное случайно, как бы, стараешься на это не реагировать, но не получается. Человек все равно мельче того, к чему он стремится.

Первую победу помните?

Владимир Гурфинкель: Да, конечно. Когда я убедил своих окружающих, что я уже взрослый и мне можно рыбачить. И мне купили удочку, крючок и леску. Мне не было трех лет, но я помню, как я был счастлив, и как большая группа родственников меня сопровождала к ближайшей луже, боясь, чтобы я этим крючком как-то себя не поранил, не вынул глазик, не оцарапал. Но я их убеждал в необходимости, что мне нужно порыбачить.

Я так понимаю, что первую рыбу вы поймали много позже?

Владимир Гурфинкель: Ну конечно. И совершенно случайно.

Откуда вы родом? Вот вас спрашивают, Владимир Львович, расскажите о себе. Откуда вы родом, как детство у вас прошло? И с чего бы вы начали, например?

Владимир Гурфинкель: Во-первых, я вам хочу сказать, что вы, меня объявляя, сказали, что я художественный руководитель «Белых ночей». Это неправильно.

Я сказал, что вы арт-директор.

Владимир Гурфинкель: Да, я был арт-директором фестивального городка, а всеми «Белыми ночами» занимался оргкомитет, большое количество умных, славных людей. А я только городком, ну и всем тоже, но ответственность моя была за городок. Есть такой маленький городочек на земле. Зовут этот городочек Умань. Этот городок славен был тем, что когда-то давным-давно там нашел свое последнее место на земле такой великий хасидский мудрец, такой цадик, учитель, и там была его могила. И мой прадед очень хотел именно там закончить тоже свою жизнь. Таким образом наша семья на какое-то время оказалась в этом замечательном маленьком украинском городочке Умань. Мы жили невдалеке от могилы цадика Нахмана. И я там родился, и провел какое-то счастливое время жизни, потому что бабушки очень хотели заниматься мной. Им, видимо, как-то так случилось, что у них не было такого большого количества внуков, я был такой долгожданный. И я помню, что они постоянно со мной чем-то занимались. Я постоянно что-то делал, они мне что-то читали, рассказывали. То есть они меня напитывали. Я очень благодарен им, потому что потом, когда ты приходил в школу и тебе что-то говорили, а ты понимал: а ты это уже знаешь. Потом приходил в институт, тебе говорили, и ты понимал, что эта информация для тебя не первая, что ты что-то уже знаешь.

В школе был тоже таким знайкой, который обычно раздражает учителей? Есть такое. Вроде как, начинаешь что-то объяснять классу, а тут смотришь: ну, эти-то, понятно, никуда не смотрят, это тоже ясно, а это что, ты самый умный что ли? Ты уже знаешь? Вставай, рассказывай.

Владимир Гурфинкель: Наверно, в какой-то части знаний я что-то понимал. У нас так класс делился, что в нашем классе был один парень, Олег ??????? (неразборчиво) , который потом стал изобретателем, который что-то изобрел для космических двигателей. Ему не было 30 лет, он уже был генералом. И вот он-то точно, он сидел на заднем сидении и всем подсказывал, и учителям математики и физики говорил «а можно решить и по-другому», и говорил какие-то варианты. Вот я видел, как они на него обижались. Мне, конечно, было легко почему-то в гуманитарных всяких знаниях. Но в свободное время я… Я все любил. Мне нравится, вообще, процесс познания, потому что, как только человеку кажется, что он уже что-то знает, он перестает учиться, он тут же останавливается. И вот та остановка есть самое подлое в жизни, потому что тебе кажется, что ты уже в конкуренции с окружающими победил. Мне один из моих педагогов давным-давно.. увидел меня, а я такой ходил горделивый в институте на каком-нибудь втором курсе, я сделал какой-нибудь показ, и он мне говорил: «Ты первый?» «Да». «Ты победил?» «Да». «Среди кого? Ты среди кого первый?» Потому что, как только ты начинаешь понимать, что ты что-то… Ну вот у меня в Питере дом, который является большим лечением от гордыни. У меня квартира на Фонтанке. Я выглядываю из своего дома, смотрю направо, и смотрю – о, вот из этого дома декабристы пошли на Сенатскую площадь, а вот в этом доме - Муса Джалиль, а вот в этом доме – Ваганова, а вот через этот мостик ходил Георгий Александрович Товстоногов, а вот это здание главного банка России, а вот по этому мосту… И вот я вижу 14 мемориальных досок из своего окна, и как-то гордыня отступает. Ты все-таки понимаешь, кто ты. И что над головой небо. И что самое главное – это вот… Что мне дала школа, я точно знаю, или родители, или прадед мой, или бабушки, они говорили: соревнуйся не горизонтально, двигайся вертикально в этой жизни, и всё. И в этом самое большое удовольствие, потому что обогнать других не сложно, ты попробуй себя обогнать. Вот главный вопрос для человека: прыгать всегда выше собственной головы, ставить себе цели такие, что вот еще чуть-чуть и шею сломаешь. Бывает, и ломаешь ее, но все равно надо прагыть.

А если, лет через много-много-много кто-нибудь выглянет из окна соседнего дома, он увидит 15-ю доску?

Владимир Гурфинкель: А не надо об этом думать. Надо делать… Ну, мало ли, может, меня судьба готовит к тому, чтобы я еще че-то сделал такое необыкновенное. Надо быть готовым. Ведь судьба пробегает мимо человека… Знаете, как выглядит судьба? Я не знаю. Но я знаю, что это из судьбы такой очень жирный хвост. И надо постоянно качать руки, чтоб готовить вот эту судьбу так – раз, за хвост и схватить. И она несколько раз мимо

любого человека пробегает, и ты в это время должен понять, что это именно судьба и ухватить ее, не отпускать ее, и что-то делать, рисковать, жертвовать, куда-то двигаться, чтобы вот эта рядом проскакивающая судьба не проскочила мимо. А как это определить? Как определить, для чего ты родился, на эту землю пришел? Понимаете, нам кажется, но об этом надо думать хотя бы раз в неделю. Просыпаться с утра и думать, ради чего ты здесь. А иначе жизнь превращается в потребление. А иначе жизнь скучная. Ну что, человеку нужен какой-то минимум: ну квартира, ну машина, ну работа, ну денежка, ну дети. А дальше-то что? А дальше?

Как говорил Игорь Маркович Гиндис, недавно был, на вашем месте здесь сидел, он говорил: «Хочется плюнуть в вечность, вы уж простите, но хочется».

Владимир Гурфинкель: Да-да-да. Ну это же говорила самая ироничная актриса советского театра, она же говорила, что телевидение – это плевок в вечность, и потому к этому надо относиться очень аккуратно: а вдруг ты сам себя увидишь со стороны. Это грустно. Человек ведь все равно должен мечтать о будущем, да? Говорить о нем, как-то молиться о нем, неважно, на каком языке и какому богу, но все равно двигаться к этому будущему. А что это? Гордыня это? Вот это посигновение на завтрашний день, вот эта потребность сделать что-то большое в этой жизни, в общем-то, это и есть главный показатель мужского, мне кажется.

Так как у нас программа «Биография», мы все-таки по некоторым вехам. Про школу мы немножко упомянули. Давайте сейчас про тот промежуток – школа-вуз. В какой момент вы поняли, куда пойдете, как путь будете выбирать?

Владимир Гурфинкель: Я болел. Дети есть такие очень сильные, а я был очень больной в какой-то момент жизни, и я отстал на целый круг, остальные бежали. И вот две мои одноклассницы, так получилось, что они с разницей в круг они обогнали, потом они еще раз меня обогнали, бежали впереди меня, мне было неудобно, я как-то вот бежал за ними, и они говорили обо мне какие-то вещи ужасные. Я это как бы на уровне эмоций помню. Вот в этот момент я понял, что надо прыгать выше собственной головы. Это был какой-то последний толчок. Я очень захотел помогать окружающим людям, потому что больной мальчик всегда мечтает быть врачом, чтобы не только себя лечить, но и окружающих, дарить им здоровье. Я был согласен абсолютно на все, лишь бы выздороветь. И я очередной раз лежал в больнице в двухместной палате, и мне страшно повезло. Мне было 16 лет, на соседней кровати лежал фантастически образованный, невероятно умный, очень теплый человек, который мне сказал: «А зачем тебе идти в медицину? Людей с больными душами значительно больше, чем с больными телами. Занимайся искусством». Тогда не было религии. Тогда нельзя было сказать – занимайся чем-то другим. Он сказал: «Занимайся искусством. Только это подымает людей и зовет их ввысь». И он как-то для меня был настолько убедительным, что людей с больными душами больше, чем с больными телами, и он в меня попал. Мне он понравился, как образ, как очень явный элемент.

Я пошел поступать, не понимая, куда. А особой ошибкой педагогов было, что они меня взяли, потому что я был фантастически не готов. Почему они меня взяли в возрасте 17 лет, я не понимаю. Спасибо им большое. Это был такой акт доверия. Я был тихий, маленький, ничего не видевший ребенок. Почему, какая режиссура? Но почему-то они вот сделали эксперимент. Это были годы, когда режиссура была все-таки предметом деятельности очень взрослых людей. Я закончил один институт в Киеве, а потом второй институт в Санкт-Петербурге, ну тогда еще поступил в Ленинград, закончил уже в Санкт-Петербурге. И я вам хочу сказать, что, странное дело… я учился-то много лет, хотя и там, и там экстерном заканчивал, учился много лет, но я так и не нашел себе педагога, перед которым хотелось бы пасть в прах. Знаете, вот как описывают учителей таких восточных, молча ходит рядом с ним ученик, и старается познать. Притом, он берет листик, бросает на землю. Ученик говорит «я все понял», и уходит. Вот у меня до сих пор эта потребность учиться. Я бы просто разбился бы в прах пред учителем, у которого можно было бы взять. Но профессия наша такова, что невозможно взять. Можно только… Товстоногов говорил: «Режиссура – искусство практическое». Можно, как бы, пробовать преобразовывать себя в эту профессию. Надо же стать инструментом. Для того, что заниматься искусством, надо стать инструментом искусства. А этому никто не может научить. Научить режиссуре нельзя, научиться можно. Потому вот это учение театру, оно такое фантастически сложное.

Вы поступаете в вуз, сдаете экзамен, у вас наверняка конкурс.

Владимир Гурфинкель: Да.

Большой?

Владимир Гурфинкель: Ну да. Человек 80-100 на место.

И вот вы проходите.

Владимир Гурфинкель: Да.

Ощущение, за что вас взяли? Вот вы сейчас говорите «я не знаю». А на тот момент вы знали? Ведь вы же все равно сдали… басню вы лучше всех прочитали, сплясали лучше всех.

Владимир Гурфинкель: У меня такое было впечатление, что по сравнению со своими однокурсниками, одногрупниками, которые все были старше меня на 7 лет, на 10, на 15. Вы понимаете, что это пропасть, когда человеку 18 лет, а его однокурснику 33. У меня первое было ощущение, когда я осознал себя среди этих людей, которые на меня смотрели диковато, они первое время, наверно, думали, что меня как-то впихнули.

Ну блат, ну, конечно, блат.

Владимир Гурфинкель: Блат, конечно, ну а как же. А я все думал, у меня было ощущение, что надо мной ставят какой-то гнусный эксперимент. Вот как надо взять маленького, чтоб его потом выгнать. Но через какое-то время я понимал, по тем оценкам, которые я получал, и я очень быстро стал лидером внутри, и педагог, отстраняясь от каких-то предметов, поступал со мной страшно жестоко. Он говорил: «А теперь ты делаешь вот эту работу со своими однокурсниками, и после этого ты должен сказать, кого из них отчислить». Понимаете, да? Это говорится при всех. А ты младше их всех. И ты в каких-то вопросах меньше всего понимаешь, чем они. Ты меньше всего понимаешь в жизни. И вот то, что я седой, это не наследственно. Это седина вот этих страшных учений. Вот это послушание, которое мне пришлось пройти в педагогике моих первых мастеров…

Это Киев?

Владимир Гурфинкель: Да, это Киев, а потом Петербург. Но Киев – это было очень страшно, потому что у меня не было опыта поражений, но у меня не было опыта побед никаких. Любой гипнотизер для того, чтоб быть гипнотизером, он выходит и говорит: ну я уже сотни раз тут гипнотизировал, сейчас я сделаю еще раз. Он этим делает некую прививку на доверие. А я понимал, что никакого доверия я, мальчишка, не вызываю. И те образы, которые роились в моей голове, у меня не было никакого другого выхода. Мне приходилось осваивать страшную профессию управления людьми.

Освоили?

Владимир Гурфинкель: Знаете… я это делать умею, но мне это делать противно. Потому что управлять, значит, подавлять. А подлинное можно создать только со свободными людьми вокруг. Потому для меня лучше вдохновить и для меня лучше звать, вот по воздействию звать к чему-то, и тогда за тобой кто-то летит, кто-то не летит, но ты зовешь. Я могу и отбегать назад, по кругу и подпинывать. Но меня это абсолютно не вдохновляет, потому что я понимаю, что этим можно добиться мелких результатов, а подлинного результата можно добиться только тогда, когда летят за тобой.

Вот летят за тобой один, два, три, четыре, молча летят, и все ждут, когда вы этот листик поднимете и бросите.

Владимир Гурфинкель: Ну да, ну да. Но это же уже сейчас, это уже когда… Понимаете, что такое опыт – это знание дураков? К сожалению, я его уже накопил. И прийти к среднестатистическому результату мне легко. И сейчас самый главный процесс, вот уже наступила такая часть жизни, когда самый главный процесс – это бросаться в новое и отказываться от личного опыта. Его не должно быть. Ты не должен помнить, что когда-то у тебя получилось в эту сторону, потому что тебя в эту сторону будет тянуть, обманчивая ленивая природа человека заставляет его повторять, делать то же самое. И вот это победить в себе значительно труднее, чем заставить других и вдохновить других.

Владимир Львович, вот здесь можно говорить режиссер, директор Театра-Театра», арт-директор городка «Белых ночей», «Ледового городка», но это в любом случае будет не совсем точно. Ведь всегда у каждого человека в жизни есть одна профессия, которая для него является самой важной, и одно призвание, которое для него является самым важным. И вот, например, если меня спросят вот сейчас, на текущий момент, «Роман, ты чем занимаешься?», я скажу: «Я журналист». Я не буду перечислять, чем я там кого директор и редактор, и так далее. Я просто скажу «Я журналист». И это будет более менее точно у меня внутри. Чтоб я вас в следующий раз правильно представил: Владимир Гурфинкель – это кто?

То есть вы режиссер театра?

Владимир Гурфинкель: Да-да-да. И если рыбачу, я все равно на рыбалке…

Режиссер театра.

Владимир Гурфинкель: …режиссер театра. Ну, конечно же, каждый человек еще имеет какие-то другие ответвления. Я папа, я ко всему в мире все равно отношусь, как папа. Но я воздействую на своих детей средствами театра.

Потому что вы режиссер.

Владимир Гурфинкель: Да-да.

В армии не служили?

Владимир Гурфинкель: Мы не будем об этом говорить, потому что есть части жизни, о которых лучше не думать, не вспоминать, не говорить. Я считаю, что человек обязан каким-то образом заниматься ратным трудом, но говорить мне об этом не хочется. А дети мои служат. Старший сын уже отслужил, и получил свои награды от этой земли. А младший сын у меня находится в армии, чему я очень рад. Всё. Дальше считаю, что это личное.  

Давайте ко второму вузу.

Владимир Гурфинкель: Питерский вуз это было очень смешно. Я очень хотел в Питер, потому что это Питер, потому что это другая культура, и я понимал, что мне надо получать образование. Но я вот как-то это хотел. И в это время я трудился в Туркмении. Я был совсем молодой человек. И так получилось, что несколько педагогов из Питера приехали поправлять свое здоровье осенью в Туркмению, в Ашхабад.

Поправлять здоровье в Ашхабад?

Владимир Гурфинкель: Да-да. Дело в том, что под Ашхабадом был дом отдыха для деятелей искусств, это был такой оазис. И там были замечательные фрукты, воды, овощи. Такой дом отдыха. И, как вы понимаете, что долго люди театра не могут находиться в сорока километрах от города и не ходить в театр. И вот так случилось, что они позвонили в один театр, и там человек, хорошо ко мне относясь, видимо, как-то похвалил мой спектакль. Потом они позвонили в другой театр, им сказали: вот-вот премьеру выпускает опять вот человек. И они пошли в один театр, в другой. Потом, когда увидели, что я вышел на поклон, они долго смеялись, потому что они думали, что я какой-то аксакал, а мне 24 года, и столько всякого уже понаделал. И они сказали: не хочется ли вам поучиться? Я со свойственной себе горделивостью сказал: а чего мне, собственно говоря, учиться? Я уже умею всё. Но они смогли меня убедить. И я очень им благодарен, что они позвали меня учиться. И потом у меня всю жизнь будут храниться телеграммы, как мне присылали телеграммы: вы прошли первый тур, вы прошли второй тур, срочно приезжайте. В общем, я приехал в самом конце. Вы догадываетесь, как ко мне относились все мои будущие однокурсники. Видели человека первый раз, он каждый раз все сдавал на отлично», и, конечно, это вызывало у них большие вопросы. Но потом мы начали учиться, и вопросов уже не было.

Я не совсем понимаю. А разве кто-то, поступив, не сдал на «отлично» при этом?

Владимир Гурфинкель: Нет-нет, остальные сдавали на «отлично», а я в институте даже не был. Я не ходил на приемные экзамены. То есть мне все ставили, как будто бы я был. И вывешивают список, что тот-то – два, тот-то – два, а этот человек прошел на следующий тур, а кто такой этот человек? Его никто не видел. Ну не будут же студентам объяснять, что это человек, который поставил несколько спектаклей, их видели педагоги. Они меня уже ценили по какому-то моему конечному продукту. Ну вот второй вуз, он был для меня более как бы уже осмысленным, потому что уже пришел некий враг разума – опыт, и там я просто учился не у одного педагога. Там я очень старался взять у всех, потому что рядом были монстры, рядом были эти мастодонты. Когда у меня спрашивают: «А как вы учились?». Я говорю: «Ну как я учился. Как ни имя преподавателя, так зачем его запоминать, оно было на учебнике». Мы учились по основным дисциплинам у авторов учебников.

Я не делаю больших глаз. Я тоже учился у авторов учебников на философском факультете Пермского государственного университета. Ничего страшного не вижу.

Владимир Гурфинкель: И это замечательно.

Да.

Владимир Гурфинкель: Педагог из первых рук тебе передает, и ты получаешь от этого удовольствие. Знаете, научить человека чему-то может любой. Самое главное, чему надо научить, это потребность учиться. Вот потребность учиться если есть, если ты продолжаешь читать, листать, пробираться, то, в конце концов, приходит какая-то другая степень любознательности, и уходит, из тебя выветривается любая форма снобизма. Потому что на сегодняшний день для меня снобизм в любой деятельности, когда я вижу это качество у человека, я сразу же понимаю: всё, он остановился. Мне его жалко.

Вот вы заканчиваете Санкт-Петербуржский уже вуз, уже не Ленинградский, а Санкт-Петербуржский, заканчиваете, и нужно наверняка ведь какой-то себе отчет дать в том: вы поднялись на новую ступень, или вы получили предпосылки только к тому, чтобы на эту ступень подняться? Что вам в итоге-то дал питерский вуз?

Владимир Гурфинкель: Он принес сомнение. Если первый вуз дал уверенность в том, что я делаю, то второй вуз принес сомнение. Потому что, знаете, вот граница познанного, она ведь сопричастна с границей непознанного. И чем больше ты познаешь, тем больше эта граница, и ты понимаешь, чего ты только не знаешь. И ЛГИТМИК, сейчас Санкт-Петербургская академия на Неве, она дает вот это ощущение, что ты не знаешь. Оно дает тебе возможность делать попытку в сторону, и некое дуалистическое восприятие, когда ты понимаешь, что можно так, а можно и так. И ты постоянно находишься в выборе пути. Потому для меня питерский вуз, все-таки он не дает столько внутренней силы, как он тебя оснащает каким-то очень интеллигентным подходом к возможной вариативности жизни.

Вы же не в одном театре работали?

Владимир Гурфинкель: Ой, что вы. Это вот как по мне – это сразу же сложившаяся жизненная философия. В одном театре можно работать, с моей точки зрения, довольно ограниченное количество времени. Вот это советский подход: вот Плучек 35 лет в одном театре. Но это у меня вызывает иронию, потому что год, два, три – и ты уже собираешь компанию для себя. Два, три, четыре, пять, семь работ – а дальше надо все кардинально менять. Вот эта переменчивость, она должна точно стать стилем поведения твоего. И я не верю в искусстве длительных соратников. Есть некоторые попутчики на какое-то время. А если воспринимать это по-другому, то тогда обязательно трагическое разрешение ситуации. Назовите мне десять имен режиссерских за 20-й, начало 21-го века в русском театре, и каждое из этих имен будет трагическим. Я неделю назад был на замечательном празднике, мы праздновали 150 лет Станиславскому. Замечательные люди собрались во МХАТе, я очень благодарен и рад, что попал на это событие. И любая судьба на театре судьба трагическая. Потому ввязываться на всю жизнь, даже имея сейчас большое количество учеников, я понимаю, что все наши связи временные. Я понимаю, что, к сожалению, театр – это такая институция, которая не может длительно развиваться. Это институция, которая сама себя убивает. Долго могу об этом говорить. Но, осознав все это и пережив в своей жизни несколько трагедий разлучения с театрами, из которых одна просто насильственного изгнания меня из театра, я… Петра Наумовича Фоменко. Извините, в легендарном петербуржском театре комедии избили на сборе труппы, Юрия Петровича Любимова изгнали из гениального театра, им рожденного. Константин Сергеевич Станиславский последние годы жизни не имел возможности войти в театр. К великому сожалению, долго рассказывать, почему и как. Профессия наша трагична. Не надо надеяться на длительные связи с театром, потому что это обмазывание себя, и это обязательно закончится катастрофой.

Москва, Питер?

Владимир Гурфинкель: Москва, Питер, в чем разница?

Просто мне интересно. Когда вас спрашивают Москва или Питер…

Владимир Гурфинкель: Ну конечно, Питер, потому что это меньше суеты. Но если Москва, Питер, Карелия, то, конечно, Карелия.

А если Москва, Питер, Пермь?

Владимир Гурфинкель: Москва, Питер, Пермь? Ну лучше Питер, конечно, лучше Питер. Только все зависит от того, насколько тебя зовут, и где ты можешь проявиться. Есть проекты в Питере, ты делаешь их в Питере. Сейчас у меня в этом календарном году есть проект в Питере, который я буду осуществлять в городе на Неве, зовут сюда. Понимаете, человек должен быть там, где к нему обращены чаяния, где он в какой-то момент чувствует, что он здесь может себя максимально реализовать. Я же прекрасно понимаю, по каким параметрам прогулки от моего дома до театра в Питере и здесь, почему они несравнимы, вы не будете спорить. Но любой стары город со старой сложившейся культурой, он тратит огромные внутренние силы, чтобы сохранить то, что было. И в этом отношении Петербург относительно современного искусства и сиюминутного сегодняшнего искусства проигрывает. А Пермь все-таки глазами смотрит в будущее, а не старается отполировать вчерашний день. В этом психологически мне здесь комфортнее, потому что… ну, видимо, я такой человек, мне хочется бредить тем, что через десятилетия, что впереди, потому что я могу заниматься только чем-то, что очень впереди, приближать это будущее. Я никогда не смог бы работать в музее. Я бы его все равно переделал, потому что вот это будущее для меня всегда слаще настоящего. И к нему надо ??????? (неразборчиво), понимать, вот что там будет. И пока остальной мир еще не понимает, а ты это уже учуял, и туда поворачиваешь спектакли, театр, свои чаяния, свои дела, ты это направляешь туда. Это же огромная игра с судьбой, с историей, когда ты пробуешь быть провидцем будущего в искусстве. А иначе – это жить сегодняшним днем. Ну фигня это. Мне это не нравится.

А получалось хотя бы раз?

Владимир Гурфинкель: Да, конечно, случалось. Но здесь, знаете, в чем ужас? Ты можешь сделать… Знаете, сколько шел спектакль «Ревизор» Мейерхольда?

Не смотрите на меня так. Не знаю.

Владимир Гурфинкель: Это риторический вопрос. Это спектакль, по которому написано больше 30 монографий, изданы книги. Этот спектакль выдержало раз шесть, семь представлений. И был списан. Он обогнал время. Потому что он не воспринимался зрителем. Вот как сделать так, чтобы чуять будущее не через уши и глаза критиков, который очень часто корпоративно замылены, а почувствовать, куда будет развиваться мир, страна. Уже сегодня искать ответы на те вопросы, которые возникнут завтра. Не очень обогнать время, не отстать, чувствовать эту перспективу. Когда мир будет искать ответ на вопрос, который для него актуален будет через три года, а ты готов к этому. А ты уже об этом три года думал, ты к этому двигался. Вот совпасть и сегодня понять, что будет там, вдалеке, о, это замечательное дело. Это замечательное дело. Это самая лучшая работа - это грезить о будущем. Я не могу, я, если что-то учуиваю там, я все равно… я деятельный человек.

И поэтому у вас в центре города, славного своими рабочими традициями, своими руками, сериалом «Реальные пацаны», и улицей Ленина, Большевистской и Луначарского, у вас в центре этого самого города будут под классическую музыку все равно разгуливать лошади.

Владимир Гурфинкель: Ну да. Потому что они должны разгуливать под классическую музыку. Понимаете, надо во что-то попасть. Или то, что мы сделали… вот практически никто не заметил, что мы сделали в день начала войны на «Белых ночах». Просто собрались люди с разных концов города, несли свечи горящие, принесли, поставили их по кругу вокруг бассейна. Стоял хор. Спел два произведения. Нам было, о чем помолчать. И это попало в сердце. А совместить лошадей и классическую музыку – это тоже никто не делал. Но классическая музыка столь возвышенна, и лошадь сама по себе столь целостное и грандиозное создание, что в моей голове это совмещается, и мне кажется, что это может вызвать какие-то очень правильные, добрые чувства внутри.

Хотите про ледовый городок? Я видел ледовый городок, в том числе, в новогодней столице России. В Перми лучше. Это точно, не вопрос. В Перми лучше, чем в Казани, елка лучше, чем в Казани. Городок лучше, факт. Казанцы, которые имели возможность побывать в Перми, я уверен, со мной согласились бы. Лучше, чем в Нижнем Новгороде, лучше, чем в Казани, лучше, чем много где. Но в Перми хуже, чем было в Перми в прошлом году. И каждый, кто в этом году ходил в ледовый городок, каждый скажет: вот в прошлом было идеально, а в этом…

Владимир Гурфинкель: Вы знаете, наше дело – стремиться к результату. Я могу поклясться сияющей луной и собственным будущим счастьем, что мы в этом году, как и в прошлом, отдали максимум. Знаете, есть такая у Антонена Арто замечательная фраза: «Дело художника разбрасывать хворост, а огонь придет с неба». Есть вещи, которые можно просчитать головой, а которые не просчитываются. В этом году льда в полтора раза больше, скульптур больше, скульпторы замечательные, но мы сделали одну ошибку. И психологически городок воспринимается в этом году хуже, чем в прошлом. Потому что я по глупости своей поверил службам безопасности, что надо все размазать. Что в прошлом году очень много было…как бы сталкивались, очень было тесновато, тесно. И не решил самую главную проблему - я не создал тепло, благодаря вот этой тесности, когда людей всегда на два человека больше, чем хочется. Совершил ошибку. Но покажите мне того человека, который эти ошибки не совершает. Потому что делаешь… да, я прекрасно вижу. Только вы это говорите на уровне чувств, а я, как бы, ее теоретически, но самое главное идти. Вот самое главное идти. Ставить перед собой огромные задачи: ты сегодня выиграешь, ты завтра проиграешь, послепослезавтра опять выиграешь, но ни в коем случае не останавливаться.

На текущий момент уместно говорить о том, что ледовый городок этого года лучшее, что вы вообще сделали в своей жизни? То есть вы каждый раз делаете что-то лучшее?

Владимир Гурфинкель: Нет-нет-нет. Я вам могу сказать, что на сегодняшний день – это максимальные усилия вложены в это.

Если я вам сейчас задам вопрос: что вы в этой жизни сделали такого, что через запятую встанет после вашей фамилии, вы скажете «еще ничего».

Владимир Гурфинкель: Нет, ну что-то уже сделал.

А что?

Владимир Гурфинкель: А нельзя смотреть назад. Что я сделал? Да вы моих сыновей-то видели? Вы дочь мою видели? Вот потому и задаете этот вопрос. Каких ребят-то воспитал. Это точно самое замечательное, что сделано. Кстати, дочка – архитектор городка «Белых ночей». Молодая девочка, которая все это придумала. Мне совершенно не стыдно. Я убежден, что мои дети сделают в этой жизни… надо, чтобы они сделали больше, чем я. Надо, чтобы они добились каких-то своих больших успехов, а иначе как. Какие-то ученики есть достойные, которые сейчас руководят театрами. Сделано четыре спектакля, наверно, сделано достойных, за которые мне не стыдно. А остальным пусть кажется, что их было 5. 20, 50. Но я знаю уже, что сделано. Я думаю, что все-таки самое главное, что нужно делать творцу в процессе жизни, это делать себя инструментом творчества. Потому что я точно знаю, что я был не такой 20 лет назад, 10 лет назад, 5 лет назад и 25 лет назад, потому что я считаю, что мне необходимо себя затачивать под созидание, под искусство. Я должен становиться с каждым днем все больше и больше инструментом для создания прекрасного. Вот эту работу я выполняю над собой с максимальной жестокостью, жесткостью, однозначностью. Я с собой не лиричен. Вот это мое главное составляющее качество.